Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник] - Андрей Георгиевич Битов

Чтобы совершить истинно великий мужской поступок и потрясти мир, надо выковырять уже слегка вросший в землю металлический блин весом двадцать пять кило и попытаться дотащить его до подъезда. Будет очень тяжело. Но четверть центнера — не такой уж фантастический вес. Блин можно поднять даже до уровня пояса и сделать первые коротенькие, неуверенные шажки. Очень важно в эти минуты не думать о грыже, которая появляется от поднятия не соответствующих возрасту тяжестей. Вообще, в момент совершения великого поступка не надо ни о чем думать. Только о цели. Только о цели. Чтобы случайно не застонать, можно до боли закусить нижнюю губу и монотонно про себя повторять: «Главное — дойти до подъезда. Главное — дойти до подъезда. Главное — дойти подъезда. А там будет легче. Там будет легче. Там будет легче». Нет, в подъезде легче не будет: там предстоит подъем на семь ступенек. Кстати, вот и подъезд — сырой, обоссанный, темный, с раскуроченной коробкой кодового замка. Надо спрятать папку с нотами в вонючую нишу под лестницей. Теперь снаружи в свете дневного солнца никто не увидит это странное скарабейное движение. Но и здесь, в подъезде, тоже можно нарваться на бабку или хулигана. Надо спешить. Все-таки похищение чугунного блина от малярной кибитки — дело преступное. Хгря! Первая ступенька. Эхр-р‑р‑р! Вторая. Хргъ! Третья… Если засекут, можно сказать, что несу блин домой, дескать, мама попросила: нужно что-то тяжелое положить на отлетевшую половицу, приклеенную.

Надо успеть к четырем в музыкальную школу. Лестница позади. Лифт. Кнопки почти все сгорели. Тринадцатый этаж вообще кнопки лишен. Один оголенный провод торчит из дырки. На стене — полузатертая надпись «Динамо сосет» и свежая — АС/DC. Пахнет, как в телефонной будке. Хорошо, что существует лифт. Без него было бы совсем тяжело. Ох… В лифте может накрыть предательская мысль: а не оставить ли эту идиотскую затею на фиг? Очень важно эту подлую мысль прогнать, выжечь, растоптать.

Двенадцатый, последний этаж. Последний, так сказать, потолок. Около железной лестницы, ведущей на чердак, — пустой флакон из-под «Тройного одеколона» и куча говна. На стене нарисована голая баба с раздвинутыми ногами. Плохо нарисовано, неумело. Чтобы взобраться по лестнице с железным блином, ношу следуют сначала положить на третью ступеньку, а самому подняться на вторую. Затем волоком поднять груз на четвертую ступень, а тело переместить на третью. При этом надо постараться не наступить в говно и не испачкать белую концертную рубашку ржавчиной блина. Хотя какое уже имеют значение рубашка и обувь? Самое главное сохранить силы и реализовать задумку. Всего десять ступеней. Лестница на чердак не такая, как между этажами. Она идет к потолку под углом градусов семьдесят. Свалиться с нее вместе с грузом несложно. Если вдруг ускользнет равновесие, падать следует так, чтобы блин катился вниз впереди тела, а не наоборот.

На седьмой ступени темнеет в глазах. Значит, пришел момент отдышаться и немного постоять. На люке чердака замка нет. В ЖЭКе знают: вешать замок бессмысленно, его все равно оторвут.

На чердаке пахнет старостью, тайной, пустотой и вечностью. В мусорной требухе белеет скелет голубя. Коряво шуршит крыса. Мертвенно завывает электродвигатель лифта. Здесь можно и поссать на всякий случай. Мало ли что…

Вот и дверь на крышу. Наконец-то… Теперь над головой синее свежее небо и электропровода, соединяющие двенадцатиэтажку с девятиэтажкой. Под ногами — полурасслоившийся, мятый гудрон. На крыше дышится совсем по-другому. Это сакральная зона. Здесь, как в церкви, не принято разговаривать в полный голос. Потому что здесь — уже небо. А вот и край с невысокой, по пояс, оградкой. Внизу — опостылевший, но все-таки родной причерноморский мир. Густая зелень, завод «Чайка», ресторан «Крым», школа-интернат, психушка, пустырь, пруд. Одесская и Перекопская, Юшуньская и Сивашская, Каховка и Азовская, Артековская и Ялтинская, Херсонская и Керченская, Чонгарский и Черноморский бульвары, Балаклавский и Севастопольский проспекты. Сверху мир выглядит совсем иначе. Сверху он похож на зеленый газон с лысинами улиц и коробками домов.

Отпускать железный блин весом в четверть центнера следует с вытянутых рук, чтобы траектория полета сохраняла плавность и ровность, чтобы в полете блин не задел за стену дома и не завертелся.

Я чуть не сорвался вместе с грузом. Хорошо, что все-таки ноги длинные. Спасли, родимые. Спокойствие, только спокойствие! Вспомни Карлсона. Ну! Давай! Давай! Перед тем как рвануть вниз, блин на мгновение зависает в воздухе, словно решая, падать ему или не падать, словно не веря, что все-таки ЭТО случилось. А потом беззвучно и мягко отправляется к земле. Легко, почти незаметно, слегка посвистывая, он набирает скорость. Летит. Я еще наверху, а чугунный блин уже далеко внизу. Забавно. Тупой, гулкий удар заставляет вздрогнуть мир. Все Черноморское побережье Москвы слегка подскакивает, как монетка на парте, и детство кончается.

Эпилог

Каховка встретила меня опаленной солнцем листвой. Начиналось июльское утро самого жаркого, по статистике, московского асфальтоплавильного лета 1972 года. Мой обезумевший от счастья отец бежал по улице и орал: «Сын! У меня родился сын!» К счастью, с того дня улицы московского Причерноморья фактически не изменились. Изменились лица людей, изменился язык, изменились мысли. А вот дома и улицы остались прежними. Субтропический пояс Москвы не меняется. И я надеюсь, что не изменится никогда.

Ольга Яворская

Мидии, устрицы и шайтан

Он давно не бывал в этих краях, почти четверть века. Зачем душу бередить? Вот прямо здесь все и случилось. Не думал, что она уйдет навсегда, надеялся — перебесится, если судьба даст шанс. Не дала.

Прямо вот на этой коктебельской набережной произошла их первая и последняя ссора. Она бросила под ноги его подарок — колечко с маленькой бледной жемчужиной — и затоптала в пыль. Запомнил почему-то ее нервно приподнятые загорелые плечи, выгоревшую прядь в короткой челке и потемневшие до бутылочно-зеленых серые глаза.

Звали ее Лиля. Это имя подходило ей невероятно. Что-то цветочное, хрупкое было в этой девочке. Невеста, почти жена. Так случилось, что медовый месяц в Крыму затеяли перед свадьбой, а не наоборот. В сентябре надо было возвращаться к занятиям, а в заявлении, поданном в ЗАГС, стояла дата 30 августа. Она бредила Коктебелем, рвалась туда, как в паломничество, носилась с переписанными в тетрадку стихами Волошина и Цветаевой. Взяла в поездку книжку «Легенды Крыма», которую не выпускала из рук. Оранжевый цвет